Похоронка. 65-летию Победы посвящается

Рассказ-быль.

«Нет, ты не можешь меня забыть.
Жди всегда, даже если получишь похоронку.
Не верь никому. Просто жди. Жди… Только жди».

2 июня 1941 года ей исполнилось 17 лет. Она уже была совсем взрослой.
Мама вчера купила ей туфли. Не прорезиненные беленькие тапочки, которые надо бережно мыть, а затем старой зубной щеткой наносить на них мокрый зубной порошок, и тогда они несколько часов делают вид, что они белые и новые, а настоящие туфли.
Туфли. Настоящие! Поверить в это было очень трудно. И она постоянно вынимала их из шкафа, примеряла, стирала рукой несуществующую пыль, радовалась жизни, примеряла то одну туфельку, то другую...
Были эти туфли черными и неказистыми. Но с новыми беленькими носочками смотрелись очень даже замечательно. Так Анечке казалось. Значит, так и было на самом деле.
Уложив туфли в шкаф, Аннушка побежала во двор, откуда неслись уже голоса ее друзей. Старая московская пятиэтажка, до предела заполненная жильцами коммуналок, вся светилась радостью.
Начало лета, буйство зелени во дворе, малышня в панамочках и коротких штанишках на бретельках, еще не выехавшая с садиком на дачу, но уже мечтающая о том, как будут детки жить в Загорянке и купаться в речке со странным названием Клязьма, а повар тетя Тамара будет баловать их пирожками с повидлом. Ах, какие это были пирожки!
У Ани не было таких сногсшибательных планов на лето, как у ее младшей сестренки Катеньки, но и она с удовольствием прихорашивалась, рассматривала свою веселую мордашку в зеркале, сияла черными глазами, смотрела на мир с улыбкой и ожиданием чуда.
22 июня от Аннушкиного задорного смеха ничего не осталось. Отец и старший брат Леонид  стали собирать вещи, Катюшка голосила, ничего не понимая и страшась какой-то войны, которая пришла, но которую она и в глаза не видела. Мама плакала, папа с Ленькой куда-то собирались, и явно не в Загорянку, где тетя Тамара кормит вкуснющими пирогами, потому что запасались они какими-то неинтересными вещами и невкусными продуктами. А Анна — именно так ее теперь называл посуровевший вмиг папа — не могла выдумать ничего лучше, кроме как заявить о том, что тоже идет на фронт. И это было самое неприятное, потому что  все сразу закричали на Аню, а что же она плохого надумала сделать, Катюшка не могла уразуметь.

Так к ним в дом ворвалась война...
Папа уже прислал с фронта первое свое письмо, когда пришла и Ленечкина очередь уходить. В июне, когда уходил на фронт отец, его отправили на краткосрочные офицерские курсы в Сокольниках. И только теперь повзрослевший Леонид уходил на фронт.
На курсах он подружился с Костей, и теперь друзья уходили на фронт вместе.
Анечка в утро перед отъездом Лени была сама не своя.
Конечно же, ее до сих пор никуда не взяли, металась она от одного призывного пункта к другому, добиться ничего не могла и надеялась лишь на чудо. А вот брат уходил. И было очень страшно за него.
Раздался стук в дверь, Аня помчалась открывать. И застыла на пороге. Это и было чудо. В виде молодого, красивого офицера. Как оказалось, это был Ленин друг Костя.
Они стояли в дверях и не могли оторвать глаз друг от друга.
Аня не помнила, как мама кормила всех, как под ногами мешалась Катюшка, которую потом по очереди брали на руки то Леня, то Костя. Как они куда-то долго шли, как плакала мама.
Она это все как бы видела, но со стороны. А перед глазами был только Костя.
И вот уже они на вокзале, и их вот-вот оттеснит толпа, и Костя неожиданно крепко ее обнимает и говорит так громко, что слышат и мама, и Леня:
«Нет, ты не можешь меня забыть.
Жди всегда, даже если получишь похоронку.
Не верь никому. Просто жди. Жди... Только жди».

Аня объясняла и объясняла непонятливому военкому, что у нее и отец, и брат, и жених на фронте. От «жениха» военком просто взвыл...
Аня не ожидала такой прыти от статного, высокого офицера. Обозвал соплячкой, грозил тем, что жениха могут убить и придет похоронка, что она, наверное, уже в положении, а ему тут морочит голову, пытаясь всеми правдами и неправдами попасть к своему непутевому милому, который бросил ее с ребеночком, а ему тут приходится сопли вытирать «невесте без места».
В общем, ужас просто творился, а не разговор по делу. И тогда тихая и смирная Аня неожиданно стукнула кулачком своим по столу и стала твердым голосом отчитывать военкома за то, что он ее оскорбил, и рассказала, что видела она Костю всего раз в жизни да и то в присутствии семьи, и что этот самый Костя говорил уже ей про похоронку, но совсем другими словами, и пересказала вдруг посеревшему, постаревшему и подобревшему офицеру, что именно говорил ей Костя при прощании.
Майор встал и сказал: «Прости меня, девочка. Но на фронт и не просись. Жди. Тебе ведь было приказано ждать».
Неугомонная Анечка неожиданно повеселела и оставила военкому свой адрес. На всякий случай.
Случай представился осенью. Началась учеба. Практика в госпитале. Скоро Анна станет медсестрой...
Мама очень переживала, понимала, что Аню дома не удержать и дочь рано или поздно тоже уйдет на фронт. От отца и Лени письма приходили редко. Чаще всего весточки шли от Кости. И тогда личико Анечки покрывалось пятнами, и она пряталась куда-нибудь в угол и читала его послания, а потом строчила и строчила своим мелким, убористым почерком письма в ответ.
Дни шли, сменяя друг друга. Наконец и Аня покинула отчий дом морозным февральским утром 1942 года. Провожали ее состарившаяся мать в старушечьем теплом платке и бледненькая, совсем маленькая Катерина.
Когда-то им теперь придется свидеться? Одному Богу известно. Ему и молилась мать...

Аня никогда не думала, что страшнее всего на фронте будут для нее не работа без сна и отдыха, не уход за бойцами, не те ужасы войны, с которыми приходилось сталкиваться ежечасно, порой ежеминутно, а долгое отсутствие писем от родных и близких...
Когда мама сообщила, что погиб смертью храбрых отец, Аня поняла наконец, что нужно молиться. И молилась теперь каждый день, и тогда, когда прибывали эшелоны с едва живыми ранеными, и когда вспоминала мамочку и Катеньку, и когда думала о Лене и Косте. Один умирающий пожилой боец научил ее молиться не только о живых, но и о мертвых. Вот она и помолилась о нем, когда солдат  умер у нее на руках.
Майор медицинской службы, неутомимый и задорный ее начальник, всегда шуткой подбадривавший тяжелораненых перед операцией, неожиданно сник. В Ленинграде погибли жена, мать и дочь. И он теперь оперировал вообще без перерыва. Как держался на ногах, уму непостижимо. Аня не отходила от него. Она теперь была операционной сестрой.
Письма приходили все реже. Иногда месяц не было ни строчки. Ни от кого. Иногда больше. Порой же приходила сразу пачка писем. И тогда майор делал небольшой перерыв.
И Анечка читала, плакала от радости, перечитывала, рассказывала майору, другим сестричкам и нянечкам о своих дорогих, выслушивала и их повествования, и снова погружалась в работу. И только майор теперь почти всегда молчал или давал указания спокойным, ровным голосом. И все понимали, чего ему это стоило...

Катенька научилась писать. Теперь уже она писала и Лене, и Ане, и Косте.
Мама работала тоже в госпитале, выдавала белье, звалась кастеляншей. Катюша часто оставалась ночевать с мамой в ее комнатке, чтобы не возвращаться к себе ночью.
Домой они попадали раз в два-три дня, чтобы узнать у соседки, нет ли им писем с фронта.
Аня старалась писать домой почаще. Но было трудно выкроить свободную минуту даже на сон.
Неожиданно пришло письмо из детского дома. Оказалось, что четырехлетнюю дочь майора Шурочку в последний момент вывезли из блокадного Ленинграда в Пермь. Она жива, и воспитательница, подруга погибшей жены майора, сумела его разыскать.
Как навзрыд рыдают мужчины, Аня увидела впервые.
Снова на бойцов посыпались шутки уже подполковника медслужбы, снова засветились радостью его глаза. Теперь уже и он ждал почту...
Тем временем Костя уже стал капитаном, а Ленечке, доброму, робкому и застенчивому Ленечке, присвоили звание майора.
Катенька писала теперь не только Лене, Ане и Косте, но и маленькой Шурочке в Пермь.
Письма порой летели, порой ползли, порой просто терялись, и это было очень обидно. Ведь их так ждали...
Мамочка подобрала для Катюши совсем маленький белый халат, где-то ушила, где-то подшила. Катя очень гордилась своим «обмундированием». Она теперь была почти полноправной санитаркой в госпитале. По утрам заходила к бойцам и важным голосом громогласно произносила: «Здравствуйте, палата выздоравливающих!»
И бойцы сразу начинали улыбаться, становилось им теплее и светлее, вспоминался родной  дом. А Катя сразу же принималась за дело. Она читала бойцам письма от Анечки, Лени, Кости и из детского дома в Перми, показывала фотографии, рассказывала о своих и маминых успехах, ведь мама тоже училась, чтобы стать медсестрой, пусть и на старости лет. Это в сорок-то с небольшим! Считай что старушка, а ведь учится!
Раненые шутили, смеялись, хорошо им было с Катюшкой.
Некоторые бойцы просили Катю написать от их имени письма домой. Это были те солдаты, которые лишились правой руки, а левой пока еще не научились писать.
Или ослепшие, или просто слабые. И Катя писала с удовольствием. Ведь это была ее работа. И она ее выполняла очень добросовестно, задавая солдатам наводящие вопросы, узнавая подробности. Она как никто другой знала, как важна каждая строчка, каждая буква.
И приписывала в конце каждого письма лично от себя, что госпиталь здесь очень хороший, и что солдат скоро обязательно выздоровеет и вернется в строй, а то и домой приедет в отпуск. Дают некоторым, может, и ему дадут. Не знала тогда Катенька, как плачут над этими письмами, написанными неровным детским почерком, в городах, селах и деревнях, не знала, что делает она великое дело.

Катюшка, уставшая за день, крепко спала в своем закуточке в маминой каморке, когда прибежала ночью в госпиталь соседка и принесла похоронку. Катя проснулась от страшного маминого крика.
Мать голосила на весь госпиталь. Примчалась с поста медсестра с нашатырем, а когда пробежала глазами похоронку, то и сама запричитала. Соседка прижала к себе Катю и что-то ей шептала. Наконец Катя все поняла. Теперь у них не было не только папы, но и Ани. Ее Анечки!
И Катя впервые в своей короткой пока еще жизни упала в обморок...
Все сотрудники госпиталя, раненые солдаты и офицеры окружили Катю и ее мамочку удивительной заботой, старались порадовать чем только можно.
Катя ходила с опухшими от слез глазами и не знала, как написать письма Лене, Косте и в Пермь, в детский дом.
Катя понимала, что откладывать нельзя, что надо писать. Но не могла.
Неожиданно пришло письмо с Аниным номером полевой почты, но написано оно было чужим почерком.
Писал подполковник медслужбы. Чувствовалось, что ему было трудно писать.
Каялся в том, что не уберег Аннушку. Рассказывал, что немцы были рядом, что часть его людей попала в плен.
А изувеченное тело Ани нашли в воронке. Узнать ее было невозможно, но в кармане гимнастерки были ее документы. Сообщил, где Анечкина могилка находится.
А еще написал, что ничего не говорил Ане, даже не намекал, но всем сердцем ее полюбил и надеялся, что после войны женится на ней, и заберут они Шурочку из детдома.
Письмо это слово в слово Катенька переписала и отправила Лене, попросив его подготовить Костю. Еще она рассказала о том, что мама теперь работает в госпитале медсестрой и просится на фронт. Вместо Ани. А ее хочет отправить в Пермь. В детский дом к маленькой Шурочке.
Леня лежал с тяжелым ранением в госпитале, и письмо первым вскрыл Костя. У них с Леней не было секретов друг от друга, они давно считали друг друга братьями...
Костя не мог поверить в случившееся. Непоправимое горе обрушилось на него.
Родители его жили в Сибири. Он не стал сообщать им о том, что Анечки больше нет. Они так мечтали, что после войны он хотя бы в гости, но приедет в отчий дом с молодой женой.
Костя отправил ответ и искренне убеждал Катюшу и маму, что они должны оставаться в Москве, что не надо матери уходить на фронт, что и в госпитале для нее работы хватит.
А вот Шурочку можно было бы забрать из детдома и отправить к его родителям в Сибирь. Он просил маму и Катю держаться. Не опускать крылья. И еще написал, что всегда будет любить Аню. Всегда. Так и написал.
Бойцы в любимой Катиной палате просто до дыр зачитали это письмо. И даже плакали.

Леня вернулся с фронта первым. Прихрамывая, вошел в родной двор, где не копошилась теперь малышня в белых панамочках и коротких штанишках на бретельках.
Рука у него висела на перевязи, но он подхватил взрослеющую Катюху, так похожую на Анечку, и закружил ее в вальсе. Весь дом распахнул окна и кричал Леньке, то есть не Леньке, конечно же, а товарищу майору, что он молодец, что вернулся, и что мама в госпитале, а вот соседская Наташка уже совсем выросла и все глаза проглядела, высматривая его. И только грустная плакучая береза под окном напоминала ему о погибших отце и Аннушке.
Костя пришел в конце мая 1945 года. Взрослый, поседевший. Подполковник.
Война не покалечила его тело. Но он стал другим. Душа исстрадалась.
Время разделило его судьбу на части. Между тем утром, когда в первый и последний раз в жизни он увидел Аню в проеме дверей, прошла целая жизнь под названием «Война».
Ему когда-то очень хотелось принести своей Анечке охапку цветов.
И он принес эту охапку, но не Ане, а ее маме, красивой, мужественной женщине.
Вначале он квартировал у них, но вскоре начал учиться в Академии, там же и получил комнату в общежитии.
А Леня с Наташей готовились к свадьбе. Ждали Костю, который поехал навестить своих родителей и забрать у них Шурочку, чей отец вот-вот должен был вернуться из Германии. Он служил там в госпитале при комендатуре, женился на воспитательнице из детдома в Перми, которая когда-то сообщила ему, что Шурочка жива. Она очень любила его девочку, сама отвезла ее в Сибирь к родителям Кости, а теперь вот вышла замуж за ее папу.
Наташа была очень красивой в день свадьбы, хотя не было у нее белого платья, а туфли, те самые предвоенные Анины туфли, дала ей Лёнина мама. Но ребята были так счастливы! Закончилась война, и многого не было у этой молодой семьи, рука у Лени плохо действовала, и прихрамывал он, но еще девчушкой Наташа Ленечку приметила и ждала. А он и не знал об этом. И ведь дождалась...
В доме было шумно и весело. Как когда-то Аня и Катя бегали и суетились по дому, так теперь здесь носились из комнаты в комнату Катюша и Шурочка, такие же озорные и заводные.
Зиночка, подруга Наташи, пыталась поближе подружиться с Костей. Но Костя ни на кого не обращал внимания, думал о чем-то о своем.

Освобожденные союзниками из концлагеря военнопленные из СССР и других стран Европы находились в американском секторе Берлина. Вербовщики из различных стран мира зазывали их в эти далекие и близкие страны, обещая и жилье, и работу. Уже не было ни для кого секретом то, что на родине военнопленных ожидали такие же лагеря, как те, из которых их только что освободили. И некоторые уезжали, боясь своим возвращением причинить неприятности своим близким. И не нам их судить.
Но многие, невзирая ни на что, стремились вернуться домой. Когда в русский госпиталь привезли изможденную узницу, она была похожа на скелет. Но просила о встрече с комендантом, рвалась на родину.
Во время утреннего обхода она приподнялась на кровати и замерла, не в силах произнести ни слова. Губы сами прошептали: «Товарищ военврач, это я, Аня!»
Как им удалось вывезти Аню из Германии, теперь уже неважно. Лида, жена доктора, плакала от счастья, узнав, что Аня жива. В тот страшный день девчонки впопыхах перепутали гимнастерки. Аня с документами Киры Савиной попала в плен. А Кирочка, видимо, погибла...
На Белорусском вокзале статный полковник с огромным букетом в руках встречал поезд из Берлина. Рядом с ним на платформе толпилась вся его многочисленная родня. Тут были и Леня с матерью, и Катюшка с пылающей от волнения Шурочкой. Девочка нервничала, вот-вот должны были прибыть ее родители, которых она совершенно не помнила. Ну как же она их узнает в толпе приезжих?..
Не было только Наташи. Она ждала ребенка и неважно себя чувствовала.
Леня бережно поддерживал маму. Она еле держалась на ногах в ожидании поезда. Боялась и верить, и не верить.
Аню узнать было очень легко. По горящим глазам. А больше ничего не было. Глаза и губы.
Шурочку подхватил отец, но она стремилась обнять не только этого замечательного офицера, но и Лиду, и кричала ей: «Мамочка, а ведь я тебя сразу узнала!». А Лида почему-то плакала.
Мать отшатнулась от Лени и сделала несколько шагов к Ане. Но Катюшка обняла ее и удержала. Потому что Анины глаза были устремлены к Косте, а ее губы твердили и твердили, словно заклинание:
«Нет, ты не можешь меня забыть.
Жди всегда, даже если получишь похоронку.
Не верь никому. Просто жди. Жди... Только жди».

Рис. Г. Дудичева

Ольга Мальцева-Арзиани

07.05.2010